«Примеряю костюмы и кожу»

ПО ТЕКСТУ И БОЛЕВЫМ ТОЧКАМ

– Критики и журналисты сказали, что Женя Колышкин – полное попадание в природу артиста. Как вы чувствуете своего персонажа и – если вспомнить, что повесть автобиографичная – Булата Окуджаву?

– Мне сложно ответить по поводу Окуджавы, так как мое с ним взаимодействие происходит только на уровне текста и песен. Но он также является персонажем спектакля, который существует как бы над всей этой историей и является ее рассказчиком.

Женя Колышкин мне близок, хотя у нас большая разница в возрасте: он только окончил школу, а мне скоро 30 лет. Так что, скорее, это взгляд со стороны, вспоминание себя в этом возрасте и трансляция чувств человека, не понимающего войну. «Бумажный солдатик» – это история про взросление, причем молниеносное и в короткий период, история про трансформацию – от пацана до человека, которого война сломала.

Мне нравится, как спектакль структурирован: по его ходу Колышкин что-то открывает для себя – дружбу, любовь. Даже немцы раскрываются для него с другой стороны, он же говорит: «Они тоже книжки читали». Не все хотели убивать, это какое-то стечение обстоятельств. Именно в таких нюансах я ищу болевые точки, на которые опираюсь в роли. Но мне не передать ощущения человека, который побывал на войне, я даже близко не могу это представить. Я могу передать эти чувства на уровне «хорошо» или «плохо», «больно», прикоснувшись к текстам Окуджавы и его песням.

– Помимо песен, когда подбирали ключи к роли, обращались к просмотру военной хроники, биографиям своих дедов и прадедов, фильму «Женя, Женечка и «Катюша» Владимира Мотыля, который также снят по этой повести Булата Окуджавы?

– Так сложилось, что военная тема мне очень близка, я из семьи военных. Братья, дяди, отец – все зенитные ракетчики. Я родился и жил в военном городке, на военной точке – это закрытая территория, стратегические объекты. Видел, как военные относятся к жизни. Они все время находятся в напряжении от того, что вдруг придется нажать на кнопочку. А мой брат – сапер, служил в Чечне, и, когда он приезжал в отпуск (я наблюдал это), собиралась вся семья за столом и просто смотрела, как он ест. Все это выглядит, как будто человек из другого пространства попадает в мирную жизнь. Какие-то наблюдения, думаю, мне пригодились.

Но все это, опять же, не сравнить с тем ужасом, что был в 1941–1945 годах, хотя генетически память о тех событиях в нас заложена. Своими глазами я не видел, но в роли я это на себя «примерил». Мой прадед и прабабушка погибли на войне, я знаю их только по рассказам.

Когда велась работа над спектаклем, я обращался к истории города – в Воронеже шли ожесточенные бои, тогда как Ярославль, откуда я родом, не бомбили. Наш реквизитор Клавдия Семеновна в годы вой­ны была ребенком и помнит, как через Воронеж проходила линия фронта. Все это тяжело и больно. Когда ты берешь на себя судьбу персонажа, срастаешься с образом и текстом, выходишь на сцену, ты переживаешь так, как за себя, потому что это уже ты.

– Ну а фильм с Олегом Далем смотрели? В одной из рецензий на спектакль написали, что в некоторых сценах вы говорите его интонациями. Вправду использовали?

– (Удивленно) Специально точно нет. Если так вышло, то, возможно, потому что у меня музыкальный слух, и я быстро улавливаю речевые особенности. К тому же многие тексты о войне схожи своей поэтичностью. Фильм, конечно, смотрел. Не знал, что такое обо мне написали. Даже приятно (улыбается).

ОТ ФОРМЫ К НАПОЛНЕНИЮ

– Вы говорите, что «примеряете» роль. Для вас роль – это костюм?

– По-разному. Если говорить о «кухне», то бывают случаи, когда ты идешь от внешнего к внутреннему, а бывает наоборот. Когда это сложная драматическая история, и ты исполняешь героя, а не характерного персонажа, почти невозможно его «придумать», не пропустив через себя. А бывает, когда тебе дают обувь на два размера меньше, и у тебя получается какая-то особенная походка, потом у персонажа появляется речь, а после и другое наполнение. Во втором случае да, я примеряю костюм. Но в процессе работы ты все равно его наполняешь. На сцене нельзя быть просто костюмом, зрители в это не поверят.

В «Тиле» и «Продавце дождя», например, я как раз беру внешнюю форму и наполняю ее, и не надо куда-то вглубь копать, потому что поступки персонажей этого не требуют. А Женя Колышкин из числа как раз эмоциональных ролей, которые я через себя пропускаю. А после «Чайки», где я играю Треплева, и вовсе неделя из жизни вылетает. Когда воплощается яркая форма, примеряешь костюм, а когда драматическое что-то – кожу.

– А что больше нравится примерять – костюм или кожу?

– Костюм. Но не потому, что это проще, а потому, что, когда примеряешь кожу, это стресс для организма.

– Для вас это десятый сезон в театре драмы. Что изменилось в актере Егоре Козаченко за десять лет?

– Когда ты только выходишь из вуза, у тебя неточное понимание профессии. Ты приходишь в театр со своим представлением о нем, а это очень обманчиво. И набиваешь шишки, учишься ходить. Что изменилось? Стало больше опыта, я лучше разбираюсь, как все технически устроено. Стал понимать, что есть моменты, в которых очень легко обмануть, просто сделав паузу там, где надо. Но все время «сидеть» на технике тоже нельзя, зритель почувствует.